Я люблю свой район. Свой квартал и двор.
Мне очень повезло родиться именно в этом месте именно этого города. Он мне по размеру. Мы друг другу отлично подходим. И мне правда очень повезло.
Я живу близко к центру. Всего сорок минут пешком, двадцать – на велосипеде или полчаса – на автобусе. Полчаса на автобусе – это близко. Даже в минус тридцать два, когда эти автобусы и сами ходят с интервалом в полчаса, а в пуховики и угрюмые лица с красными щеками приходится ввинчиваться штопором. Ничего. Кто-то вообще с Академического ездит. Мне повезло.
Еще мне повезло, что поликлиника всего в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Если бежишь за справкой об эпид. благополучии в последний день сдачи документов за полчаса до закрытия, то и вовсе десять. С температурой – двадцать. Это все равно очень близко.
Идешь в поликлинику – и глаз радуется. У нас очень зеленые дворы: деревья склоняются над дорожками, и ты идешь по этому зеленому коридору, вспыхивающему алыми ягодами рябины. А весной – сиренью и белыми цветами яблонь. Яблонь вообще много. Идешь с очередной осенней простудой в неотложку, а под ногами – целые кучи яблок: крупные для дичков, с грецкий орех, и пахнут, пахнут так умопомрачительно кисло. Остановишься, принюхаешься заложенным носом – и на душе потеплеет.
Идешь мимо рынка, мимо очередей в ЕРЦ, мимо киосков с сухофруктами, ведер грибов и ягод на прилавках. Меня научили ходить по рынкам. Нельзя ничего брать возле входа, возьмут втридорога. Нельзя ничего держать в задних карманах, украдут. Нельзя носить сумки и рюкзаки на спине, обворуют. Нельзя поддаваться на провокации и покупать то, что тебе впихивают. Нельзя вестись на комплименты продавцов. Нельзя ходить в большой толпе, где все впритирку – тоже обворуют. Можно доверять только себе и своим глазам. И торговаться можно. Если сумеешь.
Но это по ту сторону забора. По мою – свой рынок: пенсионеры раскладывают на картонках вещи, ставшие ненужными. Статуэтки-пылесборники, инструменты, игрушки. Ярко-розовые детские ботиночки. Значки почета.
Дальше – через арку, мимо бутылок из-под водки, бутылочек из-под спирта и разноцветных осколков: зеленых, коричневых и прозрачных. Выходишь к уютным ухоженным цветничкам: увядшие к осени лилии, пожелтевшие папоротники, какая-то красивая трава с двухцветными листьями. Залюбуешься. Дальше – по тропинке через пустырь: полынь мне по плечи, крапива – по пояс, лопухи – по колено. Но это справа и слева, под ногами у меня – утоптанная тропинка. Останется только пройти мимо огромного старого дуба, развесившего ветви над помойкой. Две вороны размачивают сбитого голубя в глубокой луже. Клювами работают как пинцетами. Но залюбоваться не успеешь: увидят – деловито утащат свой обед за крыло в ближайшие кусты. Везде жизнь. И в поликлинике тоже. Но поликлиники я не люблю. Врачи – хамы.
А район свой люблю. Рядом, в десяти минутах – школа и садик. Нормальная школа, нормальный садик. Про последний, правда, сама не знаю: родители говорили, что очередь дошла, только когда мне было шесть с половиной. Приходилось каждое утро ездить в другой. Но меня возили – значит, мне повезло.
Район довольно спокойный. В восемь вечера можно выйти из дома. Только быстро и ненадолго. И ключи в кармане стоит поближе держать.
Помню, как однажды мне не спалось. Было уже за полночь, когда под окнами раздался истошный женский крик. «Помогите», кричала. Долго. «Помогите мне! Кто-нибудь, пожалуйста!..» Судя по голосу, девушка была молодая. Тишина после каждого выкрика становилась все гуще и страшнее: никто не помогал. Только холодный ветер шелестел редкими листьями и потрескивали отклеивающиеся пенопластовые плиты у меня на потолке. Я лежала под одеялом с открытыми глазами, от ужаса прилипла к матрасу. Что я могла сделать? Мне было четырнадцать, я не могла сделать ничего. Да и сейчас не смогла бы. В криках этих было столько отчаяния, что было страшно даже просто выглянуть в окно. Но через пять минут все-таки появился новый голос: весело пропел домофон, хлопнула тяжелая металлическая дверь, молодой человек спросил, что случилось. Повезло. У меня уже закрывались глаза: первый час ночи. Завтра вставать в шесть тридцать, ехать в забитом автобусе. Всю неделю и так спала часа по четыре.
Девушку, судя по услышанным мною обрывкам разговора, ограбили. Сумку из рук вырвали. Полицейский участок в соседнем доме, но он работает два часа в день. Днем.
Раз в квартал стабильно разувают чью-нибудь машину. Дважды за полгода мы находили на углу дома выброшенные документы, искали владельцев через соцсети, возвращали. Их тоже грабили.
Но в других районах такое случается намного, намного чаще. Наш – спокойный.
В нем найдется всё. По крайней мере, так пишут на стенах, заборах и гаражах. Наверное, и счастье найдется. В пакетиках. Кладоискатели ищут радость на свою голову: и возле полицейского участка, и возле моего подъезда. Они сломали нам пожарный лючок и кормушку для синиц. Кормушку мы починили, лючок – нет.
Но в принципе двор спокойный. В других бывает намного хуже.
В нашем подросли дети. Бегают, катаются на самокатах, трюки учат, стоят под окнами со смаковской булочкой и бутылкой колы «Красная цена». На плечах – рюкзак со всю спину, зато в глазах – счастье. Я, когда была в их возрасте, колу не покупала, только мороженое. Крем-брюле. Оно стоило двадцать пять рублей и состояло, наверное, из сплошных растительных жиров, но на целом свете не было ничего вкуснее, чем это мороженое после школы. А колу я никогда не любила.
Шли недавно мимо школьной площадки. Мальчики после уроков играют: один бьет другого портфелем. Первому весело, второму – не очень.
«Мальчик, ты что делаешь?!» – кричал мой молодой человек с обостренным чувством справедливости.
«Мы играем в русскую семью!» – бодро ответил мальчик-отец-тиран.
Пускай, пускай играют. Это же понарошку. Я тогда смеялась, долго и нервно, оступилась с каблука и чуть не подвернула ногу, но мне не дали упасть. Пошутил этот мальчик или не пошутил – не знаю. И не знаю, что хуже.
Как не знаю, что хуже – любить или не любить. Любовь эта, если она существует, странная. Не знаю, что это за синдром – утенка или стокгольмский. А может, все действительно взаправду. Полюбить ведь можно что угодно, в конце концов. Особенно если оно не такое уж и плохое, довольно хорошее даже. А к плохому привыкаешь быстро – отвыкаешь медленно. Меня, например, удивляют дворы без битых бутылок. И скошенные газоны не радуют – чем зерноядным птицам питаться зимой? Асфальтовыми дорожками? Голым бетоном? А может, это они плитку съедают, поэтому ее перекладывать приходится каждый год? А оставили бы в покое полынь – не пришлось бы. Хотя, может, потому и не оставляют…

Я буду бесконечно шутить про отсутствующие фонари и выбоины на дорогах, подсвечивая их фонариком телефона, когда меня будут провожать до дома. Я буду поджимать губы, понимая, что кратчайшим путем не пройти – там такое болото, что обувь будет не спасти, а ноги – не собрать. Я буду бояться выходить после восьми вечера в одиночку и сетовать на то, что все еще не купила перцовый баллончик. Я буду вдохновляться видом из окна, когда стану писать очередной физиологический очерк. И все равно – любить.
Наверное, это все-таки что-то среднее между чистыми и светлыми чувствами и стокгольмским синдромом. Ближе к первому.