Жил-был на свете мальчик по имени Коля. Коля учился в шестом классе и ничем не отличался от других. Он мало с кем общался, но друг у него всё-таки был – Савка. Познакомились они ещё в первом классе: в первый же день их посадили за одну парту, и мальчики сразу стали лучшими друзьями. Вместе гуляли по дворам, смеялись, веселились. Пока они были маленькими, играли во всё, что только можно. Догонялки, прятки, «слепой гном», «паук», вышибалы, футбол – развлечений хватало на целый день. Конечно, со временем играть они стали меньше, но проводить время вместе всё равно было интересно.
И нравилась Коле одна девочка... Звали её Настя. Она училась в том же классе и была для него лучиком света. У неё были рыжие волосы по плечи, белоснежная улыбка, милые веснушки и зелёные глаза. Она всегда ходила в школьной форме, как и все, но ему казалась уникальной, волшебной. И не только ему. Неудивительно, что в школе её считали красавицей. Но если вы думаете, что Коля полюбил Настю только за красоту, то очень ошибаетесь.
Как-то раз в третьем классе Коля нёс свою тарелку с недоеденным обедом: котлетой и пюре, размазанным по тарелке. Он уже почти дошел до стола с немытой посудой, как вдруг споткнулся о сумку их классной руководительницы и упал. Тарелка подлетела вверх и упала прямо Коле на голову. Все в столовой уставились на него и начали смеяться. Одежда была перепачкана содержимым тарелки. От досады он начал плакать, так и лёжа на холодном кафеле. Но вдруг к нему подошла Настя, помогла ему встать. Она сказала: «Не обращай внимания на этих дураков, они его не заслуживают».
Он заглянул в её очаровательные глаза: Настя смотрела на него с теплотой, по-доброму.
После этого Коля отпросился домой и ушёл.
Но понял, что влюбился. Может, поэтому у Насти было столько поклонников: она была не только красивой, но ещё и доброй.
Долго она ему нравилась, но он никак не мог с ней заговорить... При виде девочки коленки тряслись, челюсть дрожала, а слова исчезали из головы. А Настя после того случая особого внимания на него не обращала.
«Ну, это не удивительно, я ведь не очень-то примечательный… – думал Коля, глядя на неё.
А ведь и вправду, выглядел он довольно скучно и неопрятно. Вечно растрёпанные белобрысые волосы, мятая рубашка, серые блёклые глаза и странная улыбка. – Даже у Савки больше шансов было бы! В него хоть кто-то влюблялся… – продолжал он, смотрясь в зеркало. – В такую смазливую мордашку, как у него, невозможно не влюбиться!»
Коля ему чуть-чуть завидовал. Савка подшучивал над ним из-за этого, говорил:
– Ну ты, конечно, трус, Колька! Девочке никак признаться не можешь! Это же так просто! – Хотя сам при виде объекта обожания мог только мямлить что-то, запинаясь.
– Ну да, ну да, просто, конечно, а ты поставь себя на моё место! – отвечал Коля.
– Ой! Да ну тебя! Просто струсил, вот и всё!
Савка не понимал Колю, хотя сам трусил ещё больше.
Так бы всё и осталось, если бы не подвернулся один случай...
Близился конец учебного года, и вот-вот должна была пройти школьная дискотека. Все контрольные были уже написаны, бояться было нечего. Колю, Савку и Настю отправили украшать актовый зал. Коля был не из трудолюбивых, поэтому совершенно не обрадовался и пытался найти отговорки. Ныл и стенал на все лады: «Ой, голова болит! Ой, что-то сердце прихватило!»
Но этому дешёвому цирку никто не поверил, и идти всё-таки пришлось.
Актовый зал оказался красивым просторным помещением. Сбоку – большая сцена с розовым занавесом, стулья были сдвинуты в сторону, а на левой стене висели зеркала. Рядом со сценой стояло несколько коробок с украшениями. Настя и Савка принялись доставать их, а Коля, когда увидел, с кем будет работать, сразу застеснялся. Он смущённо побрёл к одной из коробок, достал гирлянду и подумал: «А зачем мне что-то делать, если я могу в нужные моменты притворяться, что работаю, а потом отдыхать?» План был надёжным, как швейцарские часы! Но так думал только Коля.
Он последовал своему плану, да только Настя и Савка сразу всё поняли. Они пытались стащить его со спортивных матов, лежащих в углу, но Коле было уже всё равно. Ему было немного стыдно перед друзьями, но лень пересилила желание выглядеть крутым. Настя и Сава уже хотели пожаловаться учителю, но Коля их окликнул: «Ребята, ну куда вы? Давайте так. Я вам заплачу по сотне, а вы никому ничего не скажете, хорошо?» Деньги ребятам были нужны, так что они согласились. На что же ещё покупать «Ролтон» и есть его на скамейке сухим, присыпая специями?
Спустя час ребята закончили. Они вымотались и присели на стулья. Коля сидел рядом с очень надменным лицом, но Насте и Савке было всё равно, ведь они потрудились на славу. Зал выглядел прекрасно. Под потолком висел диско-шар, на стены были приклеены флажки с надписью «Привет, каникулы!», а на столах стояли сок, чипсы и пицца. Всё было идеально! До начала дискотеки оставался ещё час.
Мальчики уже собирались уходить, как вдруг к Савке подошла Настя… Она спросила:
– Савка, я тут подумала, может, сходим на выходных погулять? Просто ты такой трудолюбивый, это здорово...
Коля и Савка раскрыли рты от удивления и стояли в замешательстве. Но Савка, сообразив, что происходит, ответил:
– Насть, прости, но у меня планы на выходные, мы с Колей договорились погулять...
Настина улыбка вмиг исчезла.
– Ну ладно… – как-то сухо ответила она и с мрачным видом вышла из актового зала.
У бедного Коли уже начинали крутиться мысли о том, как Савка и Настя начинают встречаться, заводят семью, детей и живут долго и счастливо, а он горюет в одиночестве, но эти мысли быстро развеялись.
«Оказывается, Насте нравятся трудолюбивые, а не такие лентяи, как я!» – подумал Коля и тут же осознал, как стоило поступить, но было уже поздно…
– Слушай, Коля, прости, пожалуйста, я сам не ожидал такого ... – сказал Сава с озадаченным видом.
– Да ничего, понимаю! – вздохнул Коля...
Все пошли готовиться к дискотеке, а Коле было не до веселья. В голове вертелись мысли о том, как Настя подходит к Савке и приглашает его на танец, они танцуют под романтичную музыку, а он стоит в сторонке и грустит, поедая пиццу! Коля недоумевал: «Он же всего-то помог зал украсить. И что ей в нём понравилось?»
Не зря говорят: «Маленькое дело лучше большого безделья»!

Однажды по телевизору показывали документальный фильм про амфибий.
В нём рассказывали о разных лягушках, жабах, саламандрах и тритонах, но больше всего меня поразил аксолотль.
Оказывается, аксолотль – не полноценное животное, а личинка амбистомы, как головастик у лягушки. Это земноводное может всю жизнь оставаться на личиночной стадии, не превращаясь во взрослую амбистому. Но так происходит лишь при самых благоприятных условиях. Если становится холоднее или в водоёме, где обитает аксолотль, падает уровень воды, то он становится амбистомой: у него исчезают внешние жабры, изменяется форма тела, и он выбирается на сушу.
Диктор по другую сторону экрана говорил бодрым и жизнерадостным голосом.
Он понятия не имел, как сильно меня напугал его рассказ. Ведь я сразу понял: существо, живущее у нас дома, точно такое же.
Заходя на кухню, не сразу его замечаешь. Оно живёт в пузатой трёхлитровой банке, стоящей вплотную к микроволновке. Поэтому, когда греешь еду, на содержимое банки невольно обращаешь внимание.
От одного вида этой твари мне становится нехорошо. Этому чудовищу не место на кухне и вообще в нашем доме. Оно должно обитать на другой планете или хотя бы на дне Марианской впадины. Но мама держит его прямо на кухне. Эта тварь похожа на гниющую медузу: склизкая, неприятного желтовато-бурого цвета. Она разбухла и заполнила собой верхнюю часть банки. Ей явно тесно в этом сосуде. Иногда это мерзкое создание издаёт странные булькающие звуки.
Мама называет его «чайный гриб». Почему чайный? Очень просто: раз в неделю она наливает в банку чай с сахаром. Благородный напиток смешивается с выделениями существа, приобретая мерзкий зелёный цвет. И мама пьёт эту пакость! Как вообще можно не то что пить, а вообще трогать жижу, в которой плавает такое чудовище?!
Однажды мама ошибётся и положит в чай слишком много сахара или слишком мало. Тогда грибу станет некомфортно. Подобно аксолотлю, который становится амбистомой, эта отвратительная тварь выйдет на сушу. И тряпочка, которой банка прикрыта сверху, его не остановит.
– Мама! Когда-нибудь он нас съест! – кричу я. Но она не верит и лишь смеётся.

Каждый раз перед тем, как лечь спать, я сворачиваю ковёр в рулон и складываю его под дверь. На случай, если ночью плотоядный гриб попытается проползти ко мне в комнату.
И хотя его вряд ли задержит ковёр, мне хочется иметь хотя бы видимость защиты.

Кем ты хочешь стать, когда вырастешь? Как же все любят задавать этот вопрос, особенно странные родственники, которых ты видишь впервые в жизни на семейном празднике. А я каждый раз теряюсь, ведь мне нравятся разные вещи. Я люблю рисовать, люблю космос, люблю динозавров, люблю ходить по незнакомым дворам, где я ещё не был, люблю залезать на деревья и много чего ещё. И как я должен понять, кем хочу работать?
Но недавно я нашёл ответ. Дело в том, что у нас в доме очень страшный лифт. Я вообще-то довольно смелый, но каждая поездка в лифте – настоящее испытание. Когда едешь, из-за стен доносится адский скрежет и потусторонний шорох. Входя и выходя, я заглядываю в щель в железных дверях, но там лишь тьма. А все знают, что во тьме могут обитать монстры. Точнее, они точно там живут.
Когда лифт движется через тёмное межэтажное пространство, они опутывают его своими щупальцами, пытаясь остановить. Они скребут по нему своими острыми когтями в попытке разорвать на куски и сожрать людишек, которым лень ходить по лестницам. Хорошо, что кабина очень крепкая.
А недавно лифт сломался, и я, спускаясь по лестнице, видел лифтёра. Он был в синей потёртой форме, рядом с ним стоял ящик с инструментами, а на его уставшем небритом лице не отражалось ни капли страха. Несмотря ни на что, он стоял перед раскрытыми дверями, за которыми была лишь тьма, бесстрашно светил в бездну фонариком и бормотал под нос слова, которые можно говорить только взрослым.
Наверное, иногда лифтёру приходится самому забираться в межэтажное пространство, чтобы добраться до сломанного лифта. Насколько же он сильный и смелый, если не боится монстров? Должно быть, от него даже пули отскакивают. Если бы лифтёры работали полицейскими, то очень быстро поймали бы всех преступников.
Поэтому теперь я знаю, кем стану, когда вырасту. Я буду ремонтировать лифты. Я стану таким сильным, что смогу не боятся монстров, живущих во тьме, и тогда мне будет вообще ничего не страшно. Но маме я не скажу о своей мечте, потому что она говорит, что монстров не существует. Зануда. Даже если я не смогу стать лифтёром, постараюсь хотя бы не стать занудой, как остальные взрослые.

В Уральском лесу каждый найдёт что-то своё.

Тут и маленький, но такой насыщенный мир прохладной подстилки со всевозможными обитателями, и высокие деревья большого мира, и будто простудившиеся горы, присевшие отдохнуть у небесного костра, который никогда не догорит. Сосны редко теряют свою зелень и олицетворяют статность и гордость уральского леса. Даже в сильный снегопад, который комками спускает снежинки, игольчатая крона остаётся несгибаемой.
Заберёшься на какой-нибудь слоистый останец, и сразу откроется вид на тёмно-зелёный, буро-оранжевый, либо фиолетово-белый лесной массив.

В уральском лесу нужно побывать во все времена года, чтобы узнать все его тайны. Даже флаг Свердловской области отображает любой сезон на Среднем Урале и подчёркивает магическую атмосферу. Вечнозелёная полоса хвойного леса, затем белая линия то ли снега, прикрывшего кромки деревьев, то ли облаков, собравшихся в большое единое, плывущее из-за горизонта, а дальше огромная полоса бесконечно синего неба, влекущего за собой случайно бросившего взгляд наверх путника. За ней идёт ещё одна белая, олицетворяющая безграничность и бесконечность: ещё не всё исследовано, можно идти далеко-далеко, узнавать новое и заполнять белые пятна на карте.

Когда держишь путь через Уральские горы, быстро перестаёшь понимать, в какую сторону несётся машина. Дорога то и дело петляет и путает. Проезжаешь сквозь слегка пожелтевшие от осени леса или покрытые толстым слоем снега зимние ели: вот один поворот, другой – и из окна открывается вид на большой склон, укутанный туманом.

Маршрут на поезде небыстрый. Рельсы проходят поодаль от Чусовой, и ты, как плавное течение, едешь с такой скоростью, что можно разглядеть всё вокруг. Чувствуешь, что где-то рядом смелые уральские реки во главе с Чусовой струятся, оставляя за собой множество скалистых обрывов, а потом поток устремляется в широкую Каму и растворяется в спокойствии вод.

В Пермском крае сразу ясно, куда попал. Если в России есть регион берёз, то это точно он. Из окна видишь, как раскинулись светящиеся леса, где главные фонарики ─ берёзы.
Кын, что в переводе с коми-пермяцкого «холодный, мёрзлый», растапливает сердце каждого путника. Есть два Кына ─ старинное село на Чусовой и посёлок у железнодорожной станции на реке Кын.
Я пока знаком только с одним ─ железнодорожным, который показывает пассажиру свои маленькие домики и лучащуюся солнцем станцию.

О чём думаю в дороге? О том, что Урал, чтобы его понять, нужно исследовать со всех сторон гор.

— Да сколько можно зырить? Кыш!

Не оборачиваясь, я швырнула за спину подушку, прибавила громкость в наушниках и глубже зарылась в одеяло. Смысл сериала я перестала улавливать ещё минут десять назад, когда из противоположного угла комнаты потянуло знакомым холодком, словно кто-то вдруг опрометчиво распахнул форточку. Форточку в зиму. В зиму на кладбище. Но ни окна, ни зимы, ни кладбища в том углу не было.

Я продолжала упрямо делать вид, что увлечена сериальной драмой. Мне не хотелось разбираться, мне не хотелось доставать полынь, мне не хотелось ввязываться в энергозатратное дело духоизгнания. Мне хотелось посмотреть сериал! Простое человеческое желание, которое не чуждо и среднестатистическим ведьмам. Я проводила опрос среди коллег, они подтвердили.

— Эй! Лита! Ты сдурела, что ли? Чего ты кидаешься? Алё, я с тобой разговариваю!

Подушка перелетела через меня и приземлилась аккурат на телефон, выбив его из рук. Перевернувшись на спину, я столкнулась нос к носу с недовольной Лёлей. Сестра карикатурно уперла руки в боки, как персонаж мультфильма, и сдула с лица растрепавшуюся челку. Я нехотя вытащила из ушей наушники.

— Ну извини, извини… я думала, опять эти… — Я резко замолчала, перехватив чужой взгляд из тёмного угла. Маленькая полупрозрачная тень с аккуратными треугольными ушками склонила на бок головку, словно что-то вопрошая. Я неопределенно дёрнула подбородком. — Эти.

Лёля, всё ещё возмущённая, медленно развернулась. Скосив глаза, я увидела, как напряжённо сестра вглядывается в тёмные силуэты плюшевых игрушек, раскиданных на её кровати, силясь увидеть то, чего увидеть никак не может.

— Это снова твои призрачные коты? Они что, опять на моей кровати? — Лёля всплеснула руками, неуклюже плюхаясь на меня. В бок с размаху воткнулся острый локоток. Я зашипела и ногой спихнула с себя сестру.
— Они не мои!
— А чьи? Кто из нас ведьма? Когда ты наконец разберёшься, чего они сюда постоянно ходят? У меня уже насморк! — В подтверждение своих слов сестра громко шмыгнула носом. — Видишь? Это потому, что от них постоянно дует!

Я вздохнула. Странные призрачные гости уже почти неделю преследовали меня повсюду.

Вот что бывает, когда делаешь грязную работу на дому. В нашем онлайн-салоне магических услуг спиритические сеансы пользовались особой популярностью, и после последнего я, видимо, забыла «прикрыть за собой дверцу» — заблокировать открытый энергетический канал. Вот всякие и наползли, почуяв нагретое местечко.

На следующее утро, просыпаясь, я почувствовала, как крадутся по спине холодные мурашки, а с сестриной кровати глядит любопытная усатая мордочка. С того дня я нигде больше не оставалась одна даже на пару часов. На кухне они прогуливались по шкафчикам, зыркая сверху, словно совята. В ванной и туалете засранцы прятались в корзине для грязного белья или вальяжно разваливались в раковине. А в коридоре глазели с комодов и настенных полок. И все разные! Кажется, к нам повадились ходить вообще все коты, что когда-либо жили, а потом почили в этом доме. Они были бы даже милыми, если бы не таскали за собой повсюду могильный дух, от которого немели зубы. Энергия призраков — ледяная, неживая, их прикосновения ощущались так, будто окунаешься в прорубь, а температура в комнате от их появления сразу падала на несколько градусов. Сквозняк на лапках. И пока за окном запекался от зноя двор, в нашей квартире стыла кровь — в прямом и переносном смысле. Зато какая экономия на кондиционерах! И Стёпа радуется. Ему-то что, он и так холодный.

Лёля не видела призраков, но тонко считывала их энергетику. Поначалу сестра в словосочетании «призрачные коты» слышала только слово «коты», не переставала умиляться и расставляла повсюду миски с кошачьим кормом. Однако ей вскоре надоело в разгар жаркого июня кутаться в тёплые свитера и мёрзнуть на своей кровати, которую почему-то облюбовали невидимые визитёры. Может, потому, что вокруг моей было слишком много оберегов, а может, потому, что сестра любила поесть в постели бутерброды с колбасой.

Я всегда считала себя довольно сильной и совсем не скромной ведьмой. В моей жизни было много надоедливых духов, которых удавалось отвадить парой простых заговоров и тлеющим пучком полыни. Но эти прилипли, как жвачка к новым штанам! Ни магия, ни обереги, ни святая вода — ничего не помогало! Всё, что действовало безотказно с человеческими душами, на кошачьи не оказывало никакого эффекта. Коты равнодушно шевелили ушами, растворяясь в темноте, а спустя час появлялись вновь как ни в чём ни бывало, пробивая все мои защиты. И на контакт идти отказывались: сколько ни возилась я с доской Уиджи и ни сооружала спиритические круги, отвечали все, кому не лень, кроме ушастых. Засранцы!

Раньше я и не задумывалась, куда деваются души домашних питомцев. Ведь никто не помогает им упокоиться. Хотя, в отличие от неупокоенных человеческих душ, эти страдающими не выглядели.

Лёля слезла с меня. Я молча стерпела пару очередных тычков локтями и проводила взглядом кошачью тень, которая медленно уходила сквозь стену. Едва скрылся кончик хвоста, в комнате заметно потеплело.

— Знаешь, когда я говорила, что хочу котёнка, я не это имела в виду, — сестра поёжилась, пряча пальцы в рукава безразмерного пушистого свитера. — Нужно быть осторожнее с желаниями.

— Лучше завязывай есть в кровати.

Я сунула Лёле в руки оберег, который обычно держала под подушкой, отвернулась и заткнула уши наушниками.

***

— Тебе пора на курсы повышения квалификации. Где они у вас проходят? На Лысой горе?

Я крутанулась на кресле, на ходу выдёргивая наушники. В дверях стоял Стёпа. Он привалился к дверному косяку, скрестив на груди руки, и насмешливо улыбнулся. Под моим пальцем жалобно клацнула клавиша пробела. Я пыталась посмотреть эту серию уже второй раз. Второй раз на том же самом месте!

— А тебе — на курсы такта и самообороны. Потому что, если на первых тебя не научат стучать, я отправлюсь на курсы резьбы по дереву и смастерю там осиновый кол, — я кисло улыбнулась. — Ты выполз из своей норы только для того, чтобы начать раскидываться непрошеными советами?
— Нет, я решаю твою проблему.

Раздражение вспыхнуло внутри и приступом тошноты подступило к кончику языка. Едва я раскрыла рот, чтобы высказать, куда я желаю идти таким помощникам, как тут же его захлопнула. Возле Стёпиной ноги, ласково прижимаясь пушистым боком, тёрлась полупрозрачная тень. Стёпа, присев на корточки, почесал её между ушей. Я рефлекторно спрятала пальцы в карман толстовки, кожей ощутив, каким холодным должно было быть это прикосновение. А Стёпе хоть бы хны — даже не поморщился!

Иногда забываю, что наш сосед — вампир. И его самого кровь не греет.

В провинциальных российских дворах и не с такой нечистью повстречаешься. В детстве мы жили со Стёпой в соседних домах, гоняли друг друга по двору, он ел Лёлины каши из травы и играл с нами в пионербол фиолетовым мячиком. Друзей детства в юности уже не выбирают. Вот наш — клыкастый. Зато чистоплотный, молчаливый и никогда не ворует еду из холодильника.

А чем он питается, я предпочитаю не задумываться. Главное, что Лёлю я обеспечила достаточным уровнем защиты от посягательств на её кровь.

— Ты что, тоже их видишь? — я с удивлением наблюдала, как довольно выгибался пушистый дух, подставляя спинку и мордочку под Стёпину ладонь.
— Если ты про два жирных пятна на твоей толстовке, то из вежливости скажу, что нет, а если про котов-призраков, то мой ответ будет «да», — хмыкнул Стёпа. — Мы с ними в одном энергетическом поле. Но я всегда предпочитал призраков игнорировать. Обычно они такие нытики.
— Ладно…
— Что ладно? Вставай давай, сидит она. Они просят помощи, а твоя сестра уже третий день ходит с соплями. Кто-то же в этом доме должен с этим разобраться. Что за ведьмы пошли…
— Завали.

Клыкастость была, как по мне, не худшим его качеством.

Призрак перепрыгивал через две ступеньки и скакал куда-то вверх по лестнице. Стёпа, даже не сбивая дыхание, бежал следом. Отставая на пролёт от неживой парочки, я ковыляла за ними. Мёртвым хорошо, они не помнят проблемы нетренированных лёгких…

— Кто-нибудь… кто-нибудь мне объяснит, почему нельзя было воспользоваться лифтом?!

Я тяжело привалилась к стене и упёрлась ладонями в колени. В ушах гулко стучала кровь. Кошачий дух, обернувшись к Стёпе, пошевелил ушами, а затем исчез в двери одной из квартир.

— Здесь.
— Что… что здесь? — каждое слово выдавливалось из меня с трудом, будто остатки зубной пасты из тюбика.
— Здесь находится что-то, что им нужно.
Вскинув голову, я посмотрела на Стёпу, пытаясь понять, издевается он или нет. Стёпа стоял, рассеянно покусывая губу клыком и выжидательно глядя на меня.
— То есть, мы неслись сюда сломя голову, чтобы показать мне чью-то квартиру?! Только потому, что какой-то кошачьей жопе приспичило прогуляться? Да ты угораешь! С чего ты вообще решил, что этот призрак не захотел, например, поиграть в догонялки!
— Лита, ты что, пока бежала, растрясла последние мозги? Это не первый кот, который приводит меня сюда. Пока ты пыталась разогнать их своими заклятьями и вонючими травками или вывести на разговор — как ты вообще себе это представляла, что они, должны были тебе в ответ мяукать? — я просто обратил на них внимание! И они показали. Показали так, как смогли! Неужели ты настолько глупая, что не поняла: им просто нужна помощь! Впрочем, как и любой неупокоенной душе. Я и этому тебя учить должен?
— Если такой умный, что же ты раньше не сказал? — огрызнулась я; внутри сотней маленьких червячков закопошился стыд и пошатнулась скала моей профессиональной гордости.
— Они милые, не хотелось расставаться. Да и они мне не сразу доверились.

Я покачала головой и отвернулась, состроив гримасу. Тоже мне, Куклачёв с отрицательной температурой тела…

Осторожно приблизившись к двери, я приложила к ней ладонь и закрыла глаза. Чёрт, дверь двойная… По кончикам пальцев, как электрические разряды, пробежали магические искорки. В ушах зашумело, словно кто-то рядом включил сломанный телевизор. Я попыталась настроиться на волну происходящего за дверью. Не чувствовалось человеческих энергетик и чужого тепла, не слышно было биения сердца и дыхания — квартира пустовала. Я почти отключилась, готовая вернуться в реальность, как вдруг обострённого магией слуха коснулись звуки мягкой поступи и стук крохотного, меньше моего кулачка, сердца. Уставшего сердца. Тук-тук-тук-тук.

И жалобное тихое «мяу».

Я отняла руку от двери.

— Кажется, там кот. Живой. По крайней мере, пока.

Я выдала Лёле задание подыскать варианты кошачьих передержек и выяснить всё, что она сможет найти, про хозяев. Сестра, услышав историю о несчастном животном, запертом в пустующей квартире, едва не разрыдалась и тут же бросилась в магазин. Вернулась она с огромным, будто на бегемота, лотком. На мой немой вопрос Лёля ответила только, что другого в магазине не было. И высыпала из рюкзака гору пакетиков с кошачьим кормом.

Прикинув, что вскрыть две двери, одна из которых сейфовая, будет непросто, я решила, что оптимальный вариант — залезть через балкон. Меньше следов, меньше шума.

Правда, летать мне никогда не нравилось. Несмотря на то, что от прабабки мне достался отличный ухват — уж не знаю, чем ей не угодила стандартная метёлка, — натирать на нём пятую точку и морозить уши, влетая в склизкие и мокрые облака, меня не прельщало. Да и ощущение под ногами твёрдой земли было надёжнее. Я прибегала к своему деревянному Пегасу только в случаях крайней необходимости — когда нужно было добраться на шабаш. Далеко не все ведьмы обладали тонко настроенным, а главное, послушным летающим инструментом. Чтобы похвастаться таким перед коллегами, нужно было либо приложить немало магических усилий, найти и приручить строптивый веник (или что там ведьме приглянулось), либо получить его по наследству. Я оказалась везучей — но абсолютно это не ценила.

— Ты извини, конечно, что я так к тебе, но где мне ещё хранить ухват в квартире… — вытаскивая его из-под кровати, пробормотала я. Запылённый и грязный, кажется, он меня осуждал. — Я отполирую тебя до блеска, дружище, клянусь.

Влезть через балкон оказалось проще, чем я думала. Заговорённая отмычка, физическое усилие, и я в комнате. Едва переступив порог, я почувствовала едкий, застоявшийся запах кошачьей мочи и экскрементов. Из-за угла выбежал маленький кот, ещё почти котёнок, похожий на комок свалявшейся ваты. Он с трудом переставлял лапками и был явно истощён, но изо всех сил тёрся об меня, просяще заглядывая в глаза и слабо попискивая. В моей голове мгновенно пронеслись все эти несколько дней, которые я злилась, раздражалась и выгоняла из дома кошачьи души, что казались мне назойливыми паразитами…

— Ладно, малыш, пойдём… Тебе повезло, что твои товарищи оказались такими настойчивыми и смышлёными, — я быстро смахнула подступившие слёзы и сунула котёнка за пазуху.

Дома, отогреваясь от прошедшей недели горячим чаем с блинчиками, я чувствовала себя удивительно умиротворённой. Сытый, напоенный и заласканный котик, оказавшийся белоснежным и пушистым, как июньский одуванчик, дремал на коленках у сестры. Рядом, прислонившись к ногам Лёли, сидел Стёпа и пальцем поглаживал маленькую мордочку.

— Я прочекала в соцсетях и в группе нашего дома. Его хозяин недавно погиб, разбился на мотоцикле, парень молодой совсем, наш техникум год назад закончил… Жил один, сирота, никому, видимо, не было дела до его питомца. А может, вообще и не знали даже о нём. Не знаю. Но ему повезло. Если бы не ты, Лютик, не Стёпа, не все эти призраки… непонятно, как бы всё обернулось, — тихо произнесла Лёля, поднимая взгляд на меня.

Я ничего не ответила.

— Надо дать ему имя, — заметил Стёпа.
— Нет. Мы не можем его оставить, в договоре аренды ясно указано: никаких животных, так что… — словно очнувшись, начала было я.
— Снежок? — перебила меня сестра.
— Как-то банально…
— Малыш?
— Лёлик, ещё хуже.

Тёплый летний ветер нырнул в распахнутое настежь окно и швырнул на подоконник горсть тополиного пуха.

— Опять этот пух… — пробурчала я, сметая его ладонью.
— Пух! — в один голос воскликнули Стёпа с Лёлей и рассмеялись.

Я хмыкнула и отвернулась к окну, пряча улыбку. Тихо звякнули на руках браслеты.

Во дворе, на поскрипывающих качелях, сидел полупрозрачный кот и довольно щурил круглые глаза, будто улыбаясь. Его силуэт медленно растворялся в наступающих сумерках и электрическом свете подъездных фонарей.

Я люблю свой район. Свой квартал и двор.
Мне очень повезло родиться именно в этом месте именно этого города. Он мне по размеру. Мы друг другу отлично подходим. И мне правда очень повезло.
Я живу близко к центру. Всего сорок минут пешком, двадцать – на велосипеде или полчаса – на автобусе. Полчаса на автобусе – это близко. Даже в минус тридцать два, когда эти автобусы и сами ходят с интервалом в полчаса, а в пуховики и угрюмые лица с красными щеками приходится ввинчиваться штопором. Ничего. Кто-то вообще с Академического ездит. Мне повезло.
Еще мне повезло, что поликлиника всего в пятнадцати минутах ходьбы от дома. Если бежишь за справкой об эпид. благополучии в последний день сдачи документов за полчаса до закрытия, то и вовсе десять. С температурой – двадцать. Это все равно очень близко.
Идешь в поликлинику – и глаз радуется. У нас очень зеленые дворы: деревья склоняются над дорожками, и ты идешь по этому зеленому коридору, вспыхивающему алыми ягодами рябины. А весной – сиренью и белыми цветами яблонь. Яблонь вообще много. Идешь с очередной осенней простудой в неотложку, а под ногами – целые кучи яблок: крупные для дичков, с грецкий орех, и пахнут, пахнут так умопомрачительно кисло. Остановишься, принюхаешься заложенным носом – и на душе потеплеет.
Идешь мимо рынка, мимо очередей в ЕРЦ, мимо киосков с сухофруктами, ведер грибов и ягод на прилавках. Меня научили ходить по рынкам. Нельзя ничего брать возле входа, возьмут втридорога. Нельзя ничего держать в задних карманах, украдут. Нельзя носить сумки и рюкзаки на спине, обворуют. Нельзя поддаваться на провокации и покупать то, что тебе впихивают. Нельзя вестись на комплименты продавцов. Нельзя ходить в большой толпе, где все впритирку – тоже обворуют. Можно доверять только себе и своим глазам. И торговаться можно. Если сумеешь.
Но это по ту сторону забора. По мою – свой рынок: пенсионеры раскладывают на картонках вещи, ставшие ненужными. Статуэтки-пылесборники, инструменты, игрушки. Ярко-розовые детские ботиночки. Значки почета.
Дальше – через арку, мимо бутылок из-под водки, бутылочек из-под спирта и разноцветных осколков: зеленых, коричневых и прозрачных. Выходишь к уютным ухоженным цветничкам: увядшие к осени лилии, пожелтевшие папоротники, какая-то красивая трава с двухцветными листьями. Залюбуешься. Дальше – по тропинке через пустырь: полынь мне по плечи, крапива – по пояс, лопухи – по колено. Но это справа и слева, под ногами у меня – утоптанная тропинка. Останется только пройти мимо огромного старого дуба, развесившего ветви над помойкой. Две вороны размачивают сбитого голубя в глубокой луже. Клювами работают как пинцетами. Но залюбоваться не успеешь: увидят – деловито утащат свой обед за крыло в ближайшие кусты. Везде жизнь. И в поликлинике тоже. Но поликлиники я не люблю. Врачи – хамы.
А район свой люблю. Рядом, в десяти минутах – школа и садик. Нормальная школа, нормальный садик. Про последний, правда, сама не знаю: родители говорили, что очередь дошла, только когда мне было шесть с половиной. Приходилось каждое утро ездить в другой. Но меня возили – значит, мне повезло.
Район довольно спокойный. В восемь вечера можно выйти из дома. Только быстро и ненадолго. И ключи в кармане стоит поближе держать.
Помню, как однажды мне не спалось. Было уже за полночь, когда под окнами раздался истошный женский крик. «Помогите», кричала. Долго. «Помогите мне! Кто-нибудь, пожалуйста!..» Судя по голосу, девушка была молодая. Тишина после каждого выкрика становилась все гуще и страшнее: никто не помогал. Только холодный ветер шелестел редкими листьями и потрескивали отклеивающиеся пенопластовые плиты у меня на потолке. Я лежала под одеялом с открытыми глазами, от ужаса прилипла к матрасу. Что я могла сделать? Мне было четырнадцать, я не могла сделать ничего. Да и сейчас не смогла бы. В криках этих было столько отчаяния, что было страшно даже просто выглянуть в окно. Но через пять минут все-таки появился новый голос: весело пропел домофон, хлопнула тяжелая металлическая дверь, молодой человек спросил, что случилось. Повезло. У меня уже закрывались глаза: первый час ночи. Завтра вставать в шесть тридцать, ехать в забитом автобусе. Всю неделю и так спала часа по четыре.
Девушку, судя по услышанным мною обрывкам разговора, ограбили. Сумку из рук вырвали. Полицейский участок в соседнем доме, но он работает два часа в день. Днем.
Раз в квартал стабильно разувают чью-нибудь машину. Дважды за полгода мы находили на углу дома выброшенные документы, искали владельцев через соцсети, возвращали. Их тоже грабили.
Но в других районах такое случается намного, намного чаще. Наш – спокойный.
В нем найдется всё. По крайней мере, так пишут на стенах, заборах и гаражах. Наверное, и счастье найдется. В пакетиках. Кладоискатели ищут радость на свою голову: и возле полицейского участка, и возле моего подъезда. Они сломали нам пожарный лючок и кормушку для синиц. Кормушку мы починили, лючок – нет.
Но в принципе двор спокойный. В других бывает намного хуже.
В нашем подросли дети. Бегают, катаются на самокатах, трюки учат, стоят под окнами со смаковской булочкой и бутылкой колы «Красная цена». На плечах – рюкзак со всю спину, зато в глазах – счастье. Я, когда была в их возрасте, колу не покупала, только мороженое. Крем-брюле. Оно стоило двадцать пять рублей и состояло, наверное, из сплошных растительных жиров, но на целом свете не было ничего вкуснее, чем это мороженое после школы. А колу я никогда не любила.
Шли недавно мимо школьной площадки. Мальчики после уроков играют: один бьет другого портфелем. Первому весело, второму – не очень.
«Мальчик, ты что делаешь?!» – кричал мой молодой человек с обостренным чувством справедливости.
«Мы играем в русскую семью!» – бодро ответил мальчик-отец-тиран.
Пускай, пускай играют. Это же понарошку. Я тогда смеялась, долго и нервно, оступилась с каблука и чуть не подвернула ногу, но мне не дали упасть. Пошутил этот мальчик или не пошутил – не знаю. И не знаю, что хуже.
Как не знаю, что хуже – любить или не любить. Любовь эта, если она существует, странная. Не знаю, что это за синдром – утенка или стокгольмский. А может, все действительно взаправду. Полюбить ведь можно что угодно, в конце концов. Особенно если оно не такое уж и плохое, довольно хорошее даже. А к плохому привыкаешь быстро – отвыкаешь медленно. Меня, например, удивляют дворы без битых бутылок. И скошенные газоны не радуют – чем зерноядным птицам питаться зимой? Асфальтовыми дорожками? Голым бетоном? А может, это они плитку съедают, поэтому ее перекладывать приходится каждый год? А оставили бы в покое полынь – не пришлось бы. Хотя, может, потому и не оставляют…

Я буду бесконечно шутить про отсутствующие фонари и выбоины на дорогах, подсвечивая их фонариком телефона, когда меня будут провожать до дома. Я буду поджимать губы, понимая, что кратчайшим путем не пройти – там такое болото, что обувь будет не спасти, а ноги – не собрать. Я буду бояться выходить после восьми вечера в одиночку и сетовать на то, что все еще не купила перцовый баллончик. Я буду вдохновляться видом из окна, когда стану писать очередной физиологический очерк. И все равно – любить.
Наверное, это все-таки что-то среднее между чистыми и светлыми чувствами и стокгольмским синдромом. Ближе к первому.

К заснеженному перрону подполз пассажирский поезд. С грохотом и лязгом открылась примёрзшая дверь вагона, и тяжело опустились железные ступени. По ним застучали маленькие женские ножки и ловко спрыгнули на платформу.
Было удивительно безлюдно, пусто. У вагона стояла худенькая невысокая проводница, чуть не девочка. На ней были громоздкие сапоги. Тёмные слегка волнистые пряди лежали на вороте распахнутого пуховика, явно великоватого, и прикрывали эмблему с красными буквами «РЖД». Ослепительные, но холодные лучи зенитного солнца скользили по её волосам, и локоны сверкали, как языки пламени. Почти чёрные прищуренные глаза устремлялись вдаль, к свету, а за ними, казалось, и всё её прекрасное личико: светлые брови и ресницы, острый носик, аккуратные губы.
Послышался скрип снега, и вскоре к проводнице подошли двое: молодая женщина с закутанным младенцем на руках и молодой мужчина с сумкой. Она знала его...
Он в изумлении поднял брови. Она посмотрела на него без задора, без увлечения, без хитрости. Ужасно официально произнесла тихим голосом:
– Добрый день. Ваши документы, пожалуйста.
Он протянул билеты с документами. Проверив их, она кивнула:
– Всё в порядке. Можете проходить.
Мужчина поставил сумку в вагон, поднялся по ступенькам и взял ребёнка из рук супруги. Следом вошла и она. Проводница внимательно наблюдала за заботливым папашей и в глубине души усмехнулась – всё думал, что никому не нужен и останется один. Пока новые пассажиры медленно продвигались к своим местам, проводница проворно забралась в вагон, спрятала подножку, закрыла дверь. Пассажир успел увидеть всё это боковым зрением, и в сердце его что-то дрогнуло. Ей ли, маленькой, тоненькой, своими слабенькими ручками тягать тяжёлые и грязные двери?
Пассажиры расположились в своём купе, и девушка тут же подошла туда с двумя комплектами постельного белья.
– Добрый день, – сказала она ещё раз. – Меня зовут Екатерина, и я ваш проводник. Пожалуйста, бельё, – она положила его на стол.
– Спасибо, – сказала женщина.
Проводница продолжила:
– В нашем поезде нет биотуалета. Чай или кофе можно купить у проводника. Приятного путешествия.
– Спасибо, – отозвался мужчина.
Теперь, без большого невзрачного пуховика, она казалась ещё прекраснее. На ней была серая отглаженная юбка и жилет. Плотная блузка с коротким рукавом подчёркивала её хорошенькие плечи. Одно только смущало: под глазами были заметны синяки, и смотрела она если не жалобно, то печально. Куда-то исчезли прежняя живость и блеск.
Она бойко развернулась и ушла к себе.
Пассажирка сразу начала стелить бельё на нижней полке, а муж разворачивал клетчатое одеяло, в которое было завёрнуто их маленькое счастье. Ребёнок засопел, но не проснулся. Женщина сняла верхнюю одежду и прилегла с младенцем. Она была довольно красивой. Более всего выделялись белоснежные волосы и светло-серые глаза с миндалевидным разрезом, а еще высокий рост и крепкое телосложение. Муж её, хоть и не красавец, но вполне симпатичный, был рыжим и носил чёрные очки. Возможно, он даже немного уступал супруге в росте.
– Я, наверное, посплю, пока она нам позволяет, – улыбнулась женщина, намекая на маленькую дочку, и накрылась простынёй. – Если что, разбуди меня. – Муж улыбнулся в ответ, кивнул и сел около окна.
За ним происходило что-то невообразимое. Началась метель. Она гналась за поездом, снежинками цеплялась за стекло и страшно выла. Виднелись сплошные белые поля и хвойные деревья, все в инее. Пассажир смотрел на картину буйной зимы и сознавался себе, что в этот момент ничего, кроме завывающей метели и маленькой проводницы в сером жилете, для него не существовало...
Сколько же ей лет теперь? Неужто его Катя уже взрослая? Да, бесспорно, у него ведь уже свой ребёнок. А всё же, не может быть... Не может быть, чтобы ей не было семнадцать, чтобы она не училась в школе, чтобы она не гуляла с ним каждый вечер субботы. Хотя давно уже не гуляет... И давно уже её не видать на родных улицах, давно не слышно слов преданной дружбы, которую она прервала где-то там, далеко, в юности, в том мире, где ей семнадцать, где она учится в школе и где гуляет с ним каждый вечер субботы.
Что сейчас с ней? Что она здесь делает? Как она может здесь что-то делать? А как же юрфак, как же больше будущее? Как же своя жизнь? Она так хотела уехать от родителей… И ведь уехала. На этих заиндевевших ступенях каждый день уезжает...
Средь шума мыслей и летящего снега послышался плач младенца. В следующее мгновение его уже качал на руках любящий отец, по коридору шагала девушка в серой форме, и только поезд неизменно мчался, мчался через вьюгу и холод, и всё ему было нипочём...
Через некоторое время пришла проводница с ведром и шваброй. Она надела обыкновенный синий халат поверх своей прекрасной формы и усердно мыла пол. Её белые ладони были в красных пятнах – кажется, и от швабры, и от ледяных ручек железных дверей. Что же эта очаровательная девочка не бережёт себя? Что же она не наденет варежки, что же ходит в блузке с коротким рукавом?
– Благодарю, – сказала она, когда пассажир приподнял ноги, чтобы не мешать. Она помыла пол во всём вагоне и возвращалась к себе уже с ярким румянцем на щеках.
«И ведь даже не заговорит. Всё такой же. Всё такой же нерешительный», – только и подумала она. Затем легла на свою полку и погрузилась в глубокий сон впервые за два дня.
Поезд сначала разогнался и ехал так некоторое время, а потом стал замедляться. Она уже выучила эти особенности и чувствовала их сквозь сон. Через четверть часа поезд остановился, и к выходу стали продвигаться пассажиры. Множество мужчин, старушек, детей и, наконец, двое: молодая женщина с ребёнком на руках и молодой мужчина с сумкой.
Худенькая проводница в большом пуховике напряглась всем телом, открыла дверь и опустила подножку, а потом каждому выходящему говорила:
– Всего доброго!
Долго пассажир помнил эту картину: девушка на перроне по щиколотку в снегу всё смотрела, как люди идут, идут, и только она неизменно стоит у своего поезда.

Этот человек каждый день переползал через железную дорогу. И не через одну пару рельсов, а сразу через четыре.
Он переползал, потому что у него не было ног. Точнее, они были, только отрезанные чуть ниже коленей. Он толкал перед собой инвалидную коляску и забирался на неё, когда пересекал рельсы.
Если на путях стояли составы, то он поднимался по ступенькам моста на коленях, а коляску всё так же толкал перед собой. Горизонтальная и ровная часть моста была затишьем перед бурей: далее ему нужно было спиной вперёд спускаться со ступеньки на ступеньку, не опрокинув на себя коляску. Иной раз добрый и уверенный человек помогал ему. Но доброго и уверенного человека могло не оказаться.
Никто не знал, куда он ползёт каждый день. Никто не знал, почему ему было так необходимо перебираться через железную дорогу. Никто не знал, в конце концов, что с ним случилось, почему он лишился половины ног.
Никто не осмеливался долго думать о том, что будет, если он однажды не успеет переползти, или упадёт, или за что-нибудь зацепится, а машинист попросту не сможет остановиться.
Неясно было и как к нему относиться. Не жалость испытывали прохожие – страх, неловкость, смятение. И лишь потом жалость. И бесконечные вопросы к себе: почему я не помог? А может быть, обидел бы, если б помог? Только какой-нибудь добрый и уверенный человек не задавался такими вопросами. Он подходил и помогал. Правда, потом не мог вспоминать об этом без содрогания. А самые добрые и уверенные не содрогались. Но тогда их правильнее называть не добрыми и уверенными, а оптимистичными и уверенными.
А каким сам был тот человек – добрым ли, уверенным, оптимистичным, наконец, хорошим или плохим, вернее, что преобладало в нём – хорошее или плохое, – никто знать не мог. Познакомиться и узнать, пожалуй, тоже никто не мог – исключая, конечно, добрых и уверенных, а также оптимистичных и уверенных, – всё по тем же причинам: страх, неловкость, смятение; стыд за то, что есть две ноги; стыд за то, что у него вместо ног два обрубка.
Вот так ползал этот человек через железнодорожные пути и через мост и даже не знал, что вокруг его персоны развелось так много размышлений.

На Новосинарском бульваре всегда светит солнце. Ровно уложенная тротуарная плитка и аккуратное пешеходное ограждение ведут вперёд, в лучшую жизнь.
Здесь возвышаются новые, ещё безымянные остановки транспорта. Через каждые несколько метров поставлены клумбы с мелкими камешками и скамейки из светлого дерева. Скоро тут будут и дома – высокие, яркие, современные. Но пока они стоят лишь наполовину построенные, в окружении подъёмных кранов и бульдозеров.
По проезжей части – свежему тёмному асфальту с ярко-белыми полосами – ещё не ездят легковые автомобили, только тракторы и КамАЗы. И по тротуару ещё не шагают обычные прохожие, только рабочие.
Бульвар прерывается пешеходными переходами, у которых ещё не работают светофоры. Переходы просто разделяют тротуар на участки, но скоро будут составлять часть новых, ещё несуществующих улиц.
За ограждением растут поляны ослепительно-зелёной крапивы. Чуть поодаль находится лес и коллективный сад с крошечными домиками и огородами. Пройдёт какое-то время, и их не будет, будет только Новосинарский бульвар с огромными жилыми комплексами, пешеходными переходами и легковыми автомобилями.
Бульвар приводит к огороженному забором странному месту, откуда доносятся крики:
– Точка!
– Точка сто двадцать два!
– Орнамент!
– Всё! Дальше!
В ряд стоят маленькие деревянные домики, или, как их называют, вагончики. Рано утром из них выползают десятки людей в камуфляжной и спортивной одежде. Они берут лопаты, весь день копают торф и песок – бывшее озеро и его берег; с любопытством поглядывают на небо, по которому летят самолёты прямиком из аэропорта.
Лопату загоняют в породу, отрезанный кусок летит к отвалу. Раздаётся крик: «Керамика!», и руки в перчатках осторожно освобождают находку от мокрого торфа. Это маленький чёрный осколок какого-то кувшина или горшка. По нему бегут линии вдавленных точек и палочек – орнамент. Осколок оказывается в специальном пакетике и подписывается, а после оцифровывается, и моется, и изучается.
Он пролежал здесь пять тысяч лет, потому что один охотник-собиратель уронил кувшин в воду, и тот разбился. Осколок лежал на дне и озера, и болота, и торфяника, а потом оказался в старательно подписанном пакетике.
Людям в камуфляжной и спортивной одежде нужно успеть найти все осколки, а также фрагменты каменных орудий и древков, потому что скоро сюда придут строить современный и красивый университетский кампус.
На Новосинарском бульваре всегда светит солнце. Ровно уложенная тротуарная плитка и аккуратное пешеходное ограждение ведут вперёд, в лучшую жизнь.

– Сонечка, сходи за лекарством в аптеку, что-то худо мне совсем…
– Мам, одиннадцать вечера, темно уже, куда я пойду?
– Рецепт в сумочке моей, сходи, пожалуйста…
– Так его ж неделю назад выписали, я тебя еле в больницу затащила! Ты все это время не принимала лекарства?!
– Я всё молилась, доченька, всё молилась о здоровье… Где ж я согрешила-то так… Ой, Господи…
Осень. Вечер. Из маленького телевизора, заботливо накрытого кружевной салфеткой, в унисон со свистом чайника на кухне доносятся крики о загнивающем Западе и бездуховной Америке. Пожилая женщина, лежа на диване, держится за сердце и мелко крестится, бормоча очередную молитву о том, что да простит ее Бог, что это не вера ее ослабла, а просто… Просто дочка ругается, вот и надо за лекарством сходить, чтобы не ругалась, спаси Господь ее душу.
Соне двадцать. Она учится на экономиста в местном вузе, подрабатывает кассиршей в продуктовом и живет с мамой, потому что ей нужен уход и лекарства (хотя порой кажется, что всё это нужно только самой Соне), а денег нет. Отец спился года два назад. Хуже стало или лучше ̶ сложно сказать, но теперь мизерная пенсия тратится не на водку, а на лекарства. О разводе речь никогда не шла: это грех, бог терпел и нам велел и всё такое. Проблемы с сердцем у матери начались довольно давно, но она терпела, молилась и отмалчивалась, пока ее с инфарктом не увезли на скорой. Хорошо, что Соню с пар отпустили пораньше… С огромным трудом удалось уговорить ее сходить к врачу. И тут – на тебе: всё это время рецепт пролеживал на дне сумки!
– Так что, дочь, сходишь до аптеки-то?
Они живут на забытой богом (вопреки всем стараниям матери) окраине, и по-хорошему после восьми вечера на улицу выходить не стоит… Но вдруг утром будет уже поздно? Если уж мама, со всей ее склонностью терпеть и молиться до последнего, просит сходить за лекарством, значит, дело действительно плохо.
– Схожу, схожу.
Тёмные джинсы. Футболка. Черная толстовка. Кроссовки. Смыть макияж, собрать волосы, убрать под капюшон. Что еще… Маленькую поясную сумку надеть через плечо, под кофту, убрать туда телефон, чтобы не светить лишний раз, деньги под чехол… Ключи тоже в сумку… Нет, ключи надо поближе. Мало ли. Давно уже пора перцовку купить… Рецепт! Чуть не забыла. Ну, с богом.
Фонари в их дворе не работают уже очень давно, лампочки менять никто не торопится, как и перекладывать разбитую плитку, халтурно уложенную в рамках какого-то древнего проекта по благоустройству. Это тебе не Москва… Тут и там выбоины, которые нужно старательно обходить даже днем. Как бы ноги не переломать…
Из-за угла раздался противный свист и пьяный хохот. Нет. Нет, нет, нет, нет! Соня, спотыкаясь на разбитой лестнице, ускорила шаг. Парни, достаточно смелые, чтобы выходить из дома в одиннадцать вечера, не натягивают на лицо капюшон толстовки и не держат в кармане судорожно сжатые в кулаке ключи.
– Куда спешишь, красотка? Шамаханская царица, покажи личико!
Сзади, совсем рядом, взрывается хохот. Звенит, разбиваясь о стену пятиэтажки, бутылка, и Соня, даже будучи убежденной атеисткой, готова молиться всем богам, чтобы она, ускоренная адреналином и почти животным страхом за свою жизнь, бежала быстрее, чем эти пьяницы с многолетним стажем. И уже почти у выхода на более-менее освещенную улицу перед ней как из-под земли вырос, пребольно ударившись в колено и заставив притормозить буквально на пару секунд, одинокий столбик. Когда-то он был частью маленького заборчика, огораживающего цветник у подъезда. Недолго простоял…
Истошный крик оборвался сдавленным мычанием. Никто не выйдет. Люди, простые люди, которым завтра к восьми на работу, и так уже засидевшиеся, предпочтут даже не выглядывать в окно, чтобы потом совесть не мучила, а кто-то и вовсе сочтет крики посреди ночи не более чем пьяными воплями и даже не обратит внимания. В паре окон недовольно задернули шторы. Двор окончательно погрузился во тьму.

***

– Здравствуйте, мне, пожалуйста… по рецепту, сейчас… черт… вот, вот он…
Женщина-фармацевт с непониманием, а потом и с откровенным ужасом оглядела мятую бумажку со штампом и подписью, дрожавшую в тонкой руке с обломанными ногтями. Под носом у посетительницы запеклась кровь, спутанные волосы свисали на лицо, но она не обращала на них никакого внимания. Её колотило, как от лихорадки. Пустой взгляд уплывал куда-то в сторону.
– Вам, может, полицию вызвать? Кто это вас…
– Нет-нет-нет, ничего не надо, – как-то судорожно перебила девушка, – еще перекись и бинт… Стерильный…
– Да погодите, я вам так сейчас всё обработаю, вот, идите сюда, ко мне, у меня тут стульчик… Господи… В самом деле, может, вам скорую лучше? Садитесь, садитесь скорее… Сейчас воды налью…
Таких душераздирающих рыданий немолодая уже Мария не слышала никогда. Это была смесь отчаяния, ужаса и безысходности, много лет копившихся в хрупкой искалеченной душе, а сейчас умноженных в десятки раз чем-то по-настоящему страшным. Изломанная, скомканная, съежившаяся на стуле фигура девушки, зажимающей себе рот трясущимися руками, со слезами, льющимися по опухшим от ударов щекам, еще долго стояла у нее перед глазами.

***

В полиции Соню настоятельно попросили не писать заявление: во-первых, «сама виновата, нечего было ночью по улице бродить», во-вторых, «побои надо было сразу снимать и на медэкспертизу идти, сейчас поздно уже», а в-третьих, «как мы их, по-твоему, искать должны без описания – по запаху?» И девушка, с того вечера будто выпавшая в какой-то растерянный транс, вернулась домой почти ни с чем – только со слезами и чувством вины. Аборт решили не делать: мама, мелко крестясь, утверждала, что это страшный грех, а ребеночка уж как-нибудь вырастим, на ноги поставим… ну, и не было денег. Но ставить на ноги ребеночка Соня не стала: отказалась сразу после рождения, и очередной мальчик, покалеченный алкоголем ещё в утробе, оказался в детском доме.
Его не заберут. Он кое-как закончит девять классов, потом пропьет выделенную ему квартиру на окраине и будет слоняться по городу вместе с такими же, как он. Однажды так же засвистит вслед девушке, прячущей длинные волосы под капюшоном черной толстовки, и с «розочкой» из пивной бутылки нетвердо, но упрямо двинется за ней по темному двору. И всё повторится снова. Всегда повторяется.

Глаза слипаются. Сколько я уже пишу домашку? Часов пять или шесть, вроде… Бросаю взгляд на время: 00:35, можно идти. Десять минут смотрю в одну точку. Горячая вода нагревает ледяную плоть, но боли нет, пока нет. Ещё минут двадцать – и встаю на ноющие от боли ноги: оно и понятно, разодрать царапины мочалкой – ощущение не из приятных. Ничего, привыкла. Мокрой ладонью протираю запотевшее зеркало. М-да, и правда… пора завязывать. В отражении не девушка-подросток, а самый настоящий ходячий труп. Бледная кожа (на фоне коротких рыжих волос с отросшими русыми корнями она кажется ещё светлее – как будто шпатлёвкой покрыли), выпирающие кости, искусанные в кровь губы, красные опухшие глаза – даже сама не знаю, то ли от слёз, то ли от шампуня, попавшего в глаза и нещадно их щипавшего. Да… Типичная подростковая проблема: расставание с тем, кого любила и до сих пор любишь, как дура… Вглядываюсь в карие глаза. Мне кажется, или раньше они были ярче? Сейчас даже небесную каёмку на радужке почти не видно. Неужели байка о том, что от слёз глаза темнеют, на самом деле правда? Так, ладно, спать надо, завтра рано вставать.

Проходят дни, недели, месяца. Не сразу заметила, как в этой ежедневной одинокой скуке прошло полгода. Ну и ладно, и так хорошо. Сижу над учебниками, вспоминая строки песни о том, как же с наступлением осени хочется вернуться в май, и думая, что завтра вставать к восьми.
1:28. Сижу в ванной. Размытый, затянутый пеленой взгляд падает на стаканчик с бритвенными станками, дрожат руки…
«Так, даже не смей, всё хорошо, вспомни друзей!»
«Ой! Да ладно, хуже уже не будет».
«Но и лучше не станет».
Укус, ещё один и ещё. Хруст. Так, это что? Зубы? Да нет, вроде хруст был древесный. Опускаю взгляд на сжатую в руке акварельную кисть. Так и думала: прокусила, но хоть не зубы сломала. Так, всё, спать.

На следующий день пью чай, слушая истории родственников о том, какая же их внучка замечательная. Хотя они и родственниками мне не являются. До нервной дрожи смешно слушать, какая же девочка у них одарённая, умная, какая у них правильная семья. Забавно, учитывая, что ничего, кроме невнятных матерных частушек, она говорить не умеет. Это не речь, а скорее бредни алкаша в переходе. Стараюсь изображать безразличие, глядя на то, как мамочка этого «чуда» поит трёхлетнюю дочь пивом. Обуваюсь, прощаюсь, сумку в руки – и на выход. Еду домой в битком забитом автобусе, забившись в безопасное место в углу. Жарко, а в голове крутится одна мысль: «Только не отключайся». Наконец-то. Доехала. Интересно: раньше и до метро доехать было пыткой, а сейчас и два часа поездки в центр города (сначала в автобусе, а потом на метро) за теми самыми плакатами – не тяжело, и времени больше не жалко. Наконец-то, родное место. Место, где можно быть собой: спокойной, открытой, счастливой. Но этого мало. Семь часов в неделю – чертовски мало. Пальто, метро, автобус, подъезд.

Секунды, минуты, часы, наконец-то, дом. На пороге встречает друг, любимый, родной. Тот самый друг, которого ни хлороформом, ни транквилизаторами не вырубить, только если арматурой по голове приложить – и то не факт, что отключится. Проще говоря – неубиваемый. Опять он о своей Саше! Саша, Саша, Саша, Саша! Как же я хочу, чтобы она пропала без следа! Уничтожить бы её, как сорняк, чтобы больше не смотрела в сторону Ильи. Он мой и только мой! Так, стоп, что это я? Выбрось это из головы, я ведь не такая! Правда?..

Сижу на кровати уже битый час, мозг отказывается запомнить даже пару новых строк. И как училке только в голову пришло задавать учить всё это?! Так, ещё раз. «Я к вам пишу – чего же боле? Что я могу ещё сказать…» Не успеваю даже дочитать строфу, как чувствую чужой взгляд. Чего? Медленно поднимаю глаза на дверной проём. Илья. От того, как он опирается рукой о косяк, глядя на меня пустым, стеклянным взглядом исподлобья, даже стало страшно. Пьяный, что ли? Да вроде не пьет. Но он сам на себя не похож! Подавленный какой-то…
– Ты что-то хотел? Или так и будешь дальше в дверях стоять?
Не сказав ни слова, он подошёл, сел рядом, обнял, показал экран разбитого телефона. «Прости, ты хороший друг, но не парень». Не может быть, наконец-то! Обняла: голоса стихли, на сердце так спокойно…
«Не верь ему, не смей!»
«Ты так об этом мечтала, не отказывайся…»
«Хочешь простить после всего, что он сделал?»
«Он совсем не такой человек, я же знаю…»
«Тебе напомнить, что с тобой было из-за него?»
«Ой, не начинай…»
«Один селфхарм чего стоил! В тридцать градусов жары ходить по дому в штанах, чтобы родители новые порезы не увидели… А как он тебя послал и стервой назвал! И после этого простить?!»
А, нет, не стихли…
Так, заткнитесь все! Сама разберусь… Или нет… Так, ладно, не оставлю его одного, но и подпускать близко не буду, по крайней мере, какое-то время…

На полу – едва видные полосы. Что это? Поднимаю глаза. Из окна пробивается нежный лунный свет. Жжётся. Отвожу взгляд… Стоп. Что-то не так, а что? Взглядом обвожу стену, плакаты с 2D девчонками, окно, рабочий стол, зеркало… Вот что не так – зеркало! Хотя нет, не оно, а то, что я вижу в нём. В зеркале блестит пара изумрудных глаз, русые волосы падают на спину парня. Она смотрит. Смотрит с улыбкой, такой нежной, но какой-то недовольной. Смотрю краем глаза, стараюсь не упускать отражение из виду, наклоняю голову – на глаза падают короткие рыжие пряди.
Вот что недосып делает с людьми… Улыбаюсь, смеюсь, как дура, прячу лицо в изгиб чужой шеи. Завтра со всем разберёмся. Я слишком сильно хочу спать…

Глава 1.

— Бабушка! Я здесь.
Так почти кричит молодая девушка, врываясь в маленькую полутёмную комнату. В углу комнаты, на высокой кровати происходит слабое шевеление. Старушка, лежащая в подушках, с трудом немного поворачивается на голос девушки и вытягивает в её сторону руку.
— Ви-ви, милая, это ты? Я так рада. Подойди ко мне, — шепчет старушка своим некогда прекрасным и сильным голосом, но теперь ослабшим от тяжести долгой жизни.
Девушка, не теряя ни секунды, почти подбегает к кровати, хватает и целует бабушкину руку. Плечи девушки начинают вздрагивать, голова опускается и упирается в руку старушки. Слёзы, так долго сдерживаемые, вырываются наружу. Девушка между всхлипываниями пытается дрожащим голосом сказать что-то.
— Бабушка... Не хочу... Почему..? Останься...
— Тише, милая, тише. Не надо плакать. Все мы умираем. Я готова.
— Разве тебе не страшно?
— Нет. Я прожила яркую, достойную жизнь. И ещё менее мне страшно, потому что я знаю, что там меня ждёт счастье.
Бабушка немного помолчала, видимо, набираясь сил.
— Счастливая вечность. Это ждёт нас по ту сторону смерти. Самый счастливый момент твоей жизни. И ты в нём остаёшься навсегда. Там ты можешь быть любого возраста. И наслаждаться твоим самыми счастливым моментом из жизни.
Старушка вновь остановилась, переводя дыхание.
— Единственное условие этой счастливой вечности: её можно обрести только вместе с другим человеком. Закрепится в счастливой вечности можно только рядом с другим человеком. Или людьми. Но вы будете счастливы.
— И, даже тут есть свои но, — сказала немного успокоившаяся девушка. — Я всё равно не хочу... чтобы тебя не стало, — сказала девушка после минутного молчания.
— Меня не станет. Но ты же останешься. Не печалься об окончании моей жизни. Думай о своей предстоящей жизни. А потом... Однажды мы всё равно встретимся. Там. Ну, хватит о смерти. Расскажи мне о жизни. — О жизни?
— Просто расскажи, как у тебя дела, что интересного случилось, пока мы не виделись. Ты же обещала рассказать мне про своего нового коллегу по работе, помнишь?

Глава 2.

Старушка оказалась посреди пустоты. Белой блестящей пустоты, не имеющей никаких граней, никаких очертаний. Не было видно горизонта или каких-то поворотов. Не было видно какого-то света или тени. Не было видно изменения ни цвета, ни рельефа. Всё было ровное, одинаковое, пустое.
«Так вот как выглядит после-смерти. И я теперь могу быть какой хочу. Могу больше не быть дряхлой старушкой» - подумала только что умершая и, в то же мгновение, стала двадцатилетней красивой девушкой. Она осмотрела себя и довольно улыбнулась. «А теперь надо найти того, с кем я обрету счастливую вечность, — продолжала умершая раздумывать, — и я знаю кто это! Я должна найти своего мужа!» И ищущая свою счастливую вечность отправилась на поиски. Она просто пошла прямо. Как стояла, так и пошла. В конце-концов в пустоте нет направлений и, куда бы она не пошла, она придёт к тому, чего ищет.

И она пришла. Но...
Да, это был её муж, которого она любила и с которым, как она считала, была счастливее всего. Только он, похоже, так не считал. Потому что он уже обрёл свою счастливую вечность. С другой. Ищущая подошла к молодому человеку, который сидел на лавочке в парке вместе с милой девушкой и позвала его по имени. Он увидел её и начал извиняться и оправдываться.
— Прости. Это моя девушка. Я с ней встречался ещё до знакомства с тобой. Она погибла в аварии, когда ей было 22.
— Ты про неё не рассказывал.
— Я никому про неё не рассказывал. Но продолжал любить до конца жизни. Прости меня.
Делать было нечего. Умершая отправилась искать дальше. В конце концов, не только с ним она чувствовала себя счастливой. «Когда я была ребёнком, я тоже была счастливой. И мои родители были счастливы. Они меня любили и наверняка ждут сейчас» — так думала ищущая, продолжая идти. Решив, что счастье её с родителями, она обернулась маленькой девочкой и побежала навстречу родителям. И она прибежала. Сначала к маме. Только мама её не ждала. Мама работала в кругу таких же трудоголиков.
«Прости. Но я по-настоящему счастлива была только на работе. Быть может отец ждёт тебя?»
Но и отец её не ждал. Он был счастливым ребёнком в кругу семьи.
«Прости, но вместе с детством закончилось и моё счастье».
И ищущая побежала дальше. Ни одна из подруг, ни один из возлюбленных не ждал её. Все уже обрели свою счастливую вечность и только извинялись и оправдывались перед ищущей. «Неужели никто не был счастлив рядом со мной? Я счастлива была, а они - нет? Неужели мне не удалось за всю жизнь никого сделать счастливым? Где моё счастье? Где моя вечность?» — носились мысли в голове у ищущей, пока она бежала и плакала от отчаяния.
Не зная, где и когда искать счастья, она просто бежала вперёд, перескакивая при этом с возраста на возраст: от старушки к девчонке, от подростка к женщине средних лет, от молодой к уже увядающей. Пока она бежала, в пустоте начали появляться сначала деревья, потом трава. С каждым новым деревцем ищущая бежала медленнее и плакала меньше. Наконец, она остановилась на берегу реки. Здесь, на поваленном дереве сидел мальчик. Такой знакомый пейзаж и такой знакомый мальчик. Из глубоких, далёких воспоминаний. Ах да! Было время, когда она после школы вместе со своим одноклассником приходила на речку. Они сидели на поваленном дереве, любовались природой, болтали, он играл на телефоне, она читала девчачьи романы. Умершая осмотрела себя. Ей тринадцать. Она с косичкой, в школьной форме. С плеча свисает розовый рюкзак, а в руках у неё книжка. Мальчик, сидевший на поваленном дереве, повернулся к ней и сказал:
— Ну здравствуй. Я ждал тебя. Вижу, ты тоже не смогла ни с кем больше найти взаимного счастья.
— Тоже?
— Мои родители были счастливы, только пока я не родился, моя первая жена любила свою подругу больше, чем меня, моя вторая жена и вовсе никогда меня не любила, моя погибшая ребёнком дочь выбрала свою бабушку, а друзья... Ну, это всего лишь знакомые, у которых были свои жизни и свои счастья, к котором я отношение никогда не имел.
— Уууу, мы два никому не нужных изгоя, получается… — сказала девочка, садясь рядом с мальчиком на поваленное дерево.
— Ага... Ну, хотя бы друг другу нужны. И то хорошо.
Умершая наконец нашла человека, рядом с которым смогла погрузиться в счастливую вечность.

Мальчик и девочка сидели на поваленном дереве, любовались природой, болтали, он играл на телефоне, она читала девчачьи романы, как это было когда-то давным-давно. Где-то там, у живых шло время, проходили года. А они наслаждались застывшим для них навсегда счастливым моментом.

Но однажды за спиной у девочки раздался знакомый голос молодой девушки:
— Бабушка! Я здесь.

Меня зовут Степан Малахов. А мужики у нас на заводе прозвали Игнатьичем - оттого, что старший среди рудознатцев. Уважали, значит.
Добывали мы медь самородную в одном местечке. Местечко знатное, богатое. В общем, отдыхать нам некогда было, только спать и уходили.

Вот только по ночам стал я слышать плачь чей-то. Сперва думал, из баб кто-то воет, а поспрашивал, пригляделся - некому. А как-то приснился мне сон: вышел я из избы, да на гору пошёл, где добыча у нас.
Иду тропками знакомыми, на звук свернул в какую-то пещерку, а там баба - красивая, видная. Сидит и плачет горько. Подошёл я к ней и спрашиваю: «Что стряслось с тобой, голубушка? Чего убиваешься?»
А она подняла голову, зыркнула зло на меня и говорит: «Ууу... Ворюги! Недолго вам осталось». Смотрю на неё и заметил, слезы у неё зелёные, хоть из света только и было, что лучинка.

Проснулся, и за работу, а у самого на душе тяжело, будто предчувствие чего-то дурного.
И надо ж было такому случиться - нашел в тот день интересную пещерку, ту самую, будто из сна. А там камешек, будто сосулька натек или накапал, в том месте, где девицу встретил. А он к тому ж зелёный, как слезы из сна того. Снял я его осторожно, а в месте среза вообще залюбуешься — не камень, а застывшее зелёное кружево.

Отнёс я его приказчику, тот обрадовался, пошёл барину письмо писать.
Много мы в тот же день этого камня собрали. Богатая жила показалась. И хоть радостно было от находок, только к ночи у меня на сердце ещё тяжелее стало. И не зря. Ночью обвалилась горка наша с той пещеркой - хорошо никого в ней не было, а то б много мужиков хороших там полегло. Обвалы в нашем деле не редкость.

Барин же камню-находке обрадовался, спрашивал у приказчика, кто сыскал.
А тот не лукавый был человек, всё как есть рассказал.

С тех пор название у этого самоцвета Малахит, по моей фамилии, значит.

Звезда висела невысоко, но в сумерках её свет простирался до самого горизонта.
Каждое утро я обдувал её свежим ветерком, и все скопившиеся за ночь пылинки улетали, кружась в вечном неземном хороводе.
Днём, уходя, я волновался за Звезду, боялся, что без меня она погаснет.
Но каждый раз, возвращаясь вечером, я входил, и меня встречали мягкие, тёплые, чуткие ко всему лучи. Я радовался, и аккуратно, стараясь ничего не повредить, не нарушить жизненные трещины и изъяны Звезды, протирал её замшевой тряпочкой. После этого она словно жила снова, вся веяла теплом и свежестью.

Однажды я случайно прижал тряпкой лучик, и он, жалобно и словно с укором, сверкнул и растаял. Моё сердце пронзила молния. Я вскочил и отдёрнул тряпку, чтобы увидеть луч.
Но его уже не было. Я был виновен перед Звездой, и не мог оставаться с ней.
Но она простила, и луч, появляясь снова и обретая форму, шепнул мне.
И горизонт вновь озарился сиянием Звезды.

Поместье, вместе с именем, отец его проиграл, и от удара вскоре скончался, оставив троих своих сыновей безродными и нищими. Всё, что было у них: конь под седлом да меч в ножнах, а Дрозду и меча-то не досталось. Только лютня.

Старшие его братья, такие сильные и широкоплечие, такие пылкие до драк, пошли в солдаты, а Сэр Дрозд стал бродячим бардом, - был он слишком слаб и слишком добр, чтобы с кем-то сражаться.

Он играл в трактирах и на ярмарках, веселя зрителей не столько музыкой, сколько испещрённым оспой лицом, острым висячим носом и впалыми грустными глазами, — он был так уродлив, что казался даже смешон.
Сэр Дрозд не обижался, когда в него тыкали пальцем, когда бросали медяки, кривя от смеха лицо. Он покупал себе булку хлеба с куском прогорклого сала, садился в темном уголке и, смакуя нехитрый паёк, тихо шептался со своей старой лютней и бездомным псом, что угодливо заглядывал ему в глаза и совсем не замечал его уродства.

Но однажды Сэр Дрозд влюбился. Не на что было надеяться такому глупому, такому некрасивому Дрозду: она жила в высокой, островерхой башне на острове, посреди голубого-голубого океана, далеко-далеко от берега; и была, она, конечно, невообразимо прекрасна. Сэр Дрозд не мог этого знать, но ему достаточно было это чувствовать.

Она пела. Только раз услышав ее пение, Сэр Дрозд понял, что до этого и не жил никогда, что он спал и только сейчас проснулся. Ее пение, нежное, завораживающее, казалось, было таким волшебным, что убаюкивало и солнце, и океанский прибой.

С тех пор поселился Сэр Дрозд на том берегу и каждую минуту ждал, что пение раздастся снова. Он не ел, не пил и не спал — только ждал, вслушиваясь в насмешливый шелест волн.

И вот, когда силы уже почти покинули его, посреди светлой, лунной ночи Сэр Дрозд снова услышал голос, напевающий самую прекрасную мелодию в его жизни. Сэр Дрозд заиграл на своей лютне, вторя мотиву, и по берегу разлилась музыка, чудеснее которой не существует: музыка двух влюбленных сердец.

В той башне жила Леди Белокрылая. И была она неправильная, сломанная, потому что росли у нее вместо рук крылья. Сколько ни водили ее маменька с папенькой по лекарям и знахарям, никак крылья не хотели становиться руками, не хотели превращаться в локти и пальцы, не прекращали поднимать ее под самые облака. Потеряв надежду излечить мерзкий недуг, родители усадили ее в одинокую башню и велели никогда больше не позорить семью своими отвратительными белыми крыльями.

Когда тоска ее становилась совсем невыносимой, она пела, вплетая свой голос в крик чаек и шепот волн; в своих песнях она мечтала взлететь и пощекотать крыльями небо, расчерченное прутьями решетки.

В тот день Леди Белокрылая, печально вглядываясь в трепещущий горизонт, вновь запела, желая услышать, как жалеет ее океан. Но песню вдруг подхватил звон чьих-то струн, так волнительно и нежно сплетающийся с ее голосом.

Леди Белокрылая представляла своего таинственного аккомпаниатора красивым, как принц; и уже любила его до беспамятства, любила так, как может только девушка, никогда не вкушавшая живой любви.

Их сказка длилась семь дней и семь ночей.

Сэр Дрозд умер от голода и истощения, стерев в кровь пальцы, но ни на минуту не переставая играть. А Леди Белокрылая всё пела и пела, пока горло не наполнилось свинцом; пока силы, наконец, не оставили ее, и она не обмякла под окном своей кельи, распахнув крылья навстречу возлюбленному.

Говорят, на небесах они встретились. Там они стали также прекрасны, как в глазах друг друга, и счастливы, как никто другой.

Говорят, когда небесный чертог озаряется их голосами, на земле рождается новая певчая птица и пробуждает своим пением рассвет.

Гамлет
Ах, бедный я, несчастный Гамлет, принц датчан!
Мне только тридцать лет, я свежий, как кочан.
Но вдруг ко мне пришло ужасно много бед -
И умер мой отец, а был совсем не дед.
Потом мой дядя вдруг взошёл на Датский трон,
А я ведь смог бы стать получше королём.
Одна беда в душе моей сильней всех бед -
Зовут меня везде не Гамлет, а Омлет.

Входит Горацио.

Горацио
Привет вам, принц! Сегодня вечер так хорош!

Гамлет
Стой! Ты скажи сейчас же, как меня зовёшь.

Горацио
Ом... Гамлет, ну и странный же у вас вопрос!
А я вам весть невероятную принёс:
По башне замка бродит призрак - ваш отец!
Всю ночь стенает и замучил всех вконец.
Нам устрашая зрение и слух и нюх,
Уходит он, едва лишь прокричит петух.

Гамлет
Не помешался ль ты? Ну ладно, погляжу
На призрака я сам, и всё тогда решу.

Призрак
Ах, как ужасно всё же призраками быть!
Не сможешь ни поесть, ни выпить, ни забыть.
Не выйдет даже сесть на свой любимый трон -
Проходят призраки сквозь ткань и поролон.
Ох, если хочешь всех людей спасти от бед,
Последуй указанью моему, Омлет!

Гамлет
Что?! Даже ты - воспоминанье старины
Меня так называешь на́ смех всей страны!
Я Гамлет, не Омлет! Моя пропала честь!

Призрак
Ах, убери, сынок, напрасную ты спесь.
И выслушай ужаснейшую из вестей -
Ведь дядя твой - убийца, лжец, подлец, злодей.

Гамлет
Кого же он убил?! Мамашу? Иль слугу?

Призрак
Я вижу, ты, Омлет, уже совсем ку-ку.
Конечно же, меня родной мой брат убил.
А я пришёл сказать тебе, чтоб отомстил.

Гамлет
А ка - ка - ка - ка - ка - ка - как же отомстить?

Призрак
Горшок совсем не варит? Ясно как - убить.

Гамлет
Ну ла - ла - ла - ла - ла - ла - ладно, посмотрю,
Потом когда-нибудь наверное убью.

Призрак уходит.

Призрак (вдалеке)
Ах, как болит спина! Ах, как болит нога!
Ох, жизнь у призраков и правда нелегка!

Гамлет
Эх, что теперь мне делать? Быть или не быть?
Убить, не убивать…иль всё-таки убить?
Но что же будет, если всё же да?
А если вдруг и нет и никогда?
Но может лучше всё же будет нет?
Ах, как бы мне избавиться от бед?
Боюсь решеньем я ход жизни поменять,
Да так, что самому придётся умирать.
Ответить на вопросы разом так боюсь!
Пойду на кладбище, развеюсь, разомнусь.

Гамлет
Побегать? Посидеть мне? Встать или прилечь?
Не знаю, выбрать что, а чем мне пренебречь.
Ну ладно, похожу тут вдоль рядов могил,
Здесь негде лечь и сесть, а бегать нету сил.

Ходит в разные стороны. Замечает могилу с Йориком.

Гамлет
Ах, бедный Йорик!..

Йорик
Ну и что ты тут, разглагольствовать собрался? Такой ты типа добренький и жалостливый, а я такой бедненький, что умер, да? Ты хотел вспомнить, как я тебя на спине таскал, как тебя смешил, да? А ведь тебе не меня жаль, тебе себя жаль. Ты же сейчас не достоин не то что таскания на спине - не достоин даже смеха! Поэтому это я должен тебя жалеть, а не ты меня. Я совсем не бедный, потому что уже сдох. А ты, бедолага, жив ещё, что достойно всеобщего сожаления. Ещё и глупенький.

Ах, жалкий, бедненький, несчастненький Омлет!
Не каша в голове твоей, а винегрет!

Одно тебя красит - твоё имя. О - М - Л - Е - Т! А ведь это моя гордость. Я горжусь тобой, потому что я горжусь твоим именем, потому что я горжусь собой, потому что ведь это я, шут Йорик, придумал его! Отличное, блестящее, подходящее имя. А вот ты сам... Ты не можешь даже выбрать, сесть тебе или встать, съесть яйцо всмятку или вкрутую! Для тебя убить или не убивать равно вставать утром или не вставать! Поэтому ты и есть Омлет.

Гамлет
А почему Омлет? Я Гамлет, датский принц!

Йорик
Нет, ты ни в чём не ведаешь своих границ!
Не можешь выбрать верный шаг. Ты глуп, умён -
Вопрос к тебе, но вечно без ответа он.
Решай же сам скорее - быть или не быть,
Бежать или сидеть, убить иль не убить.
И по ответу за каких-то пять минут
Кто ты - Омлет иль Гамлет, все вокруг поймут.

Ну, убирайся отсюда, яичница-болтунья! Ты думаешь, все хотят умереть и через двадцать лет после своей смерти разговаривать с какими-то обиженными принцами? А ты бы хотел, чтобы после твоей смерти с тобой стал болтать шут, как я, унижать и поносить тебя? Нет? Ну давай, проваливай! Или проваливайся, только подальше от меня.

Гамлет
Друзья, не просто так я здесь вас всех собрал -
Передо мной сложнейший выбор вдруг предстал.
Он мне важней, чем даже вся моя земля -
Так голосуйте верно, если мне друзья.
Чтоб имя доброе спасти, ответьте вы всерьёз -
Скажите, быть или не быть - вот мой вопрос.

Гамлет раздаёт каждому большие листы с надписями "Быть" и "Не быть" и квадратиками для галочек. Все тщательно черкаются на них.
Далее все показывают свои листы. Все выбрали "Быть".

Гамлет
Как, быть?! Вы все? Зачем и почему?
Не знаю, как ваш выбор я сейчас приму.
Но знайте, что теперь я, после стольких бед,
Официально стал не Гамлет, а Омлет!

Все
Ура!

Решение завести потомство было сродни озарению, проблеску, сиянию, появившемуся в чьем-то гениальном мозгу. Это было как... как... Забыла слово.

Давайте подумаем. Если нельзя вернуться в прошлое утерянной, разбитой цивилизации таймлордов, то можно сотворить для нее будущее. Почему нет? Хорошо, причины были. Например, разные взгляды на жизнь у двух оставшихся в живых ренегатов. Идейные разногласия почти бессмертных существ, так назовём.

По-человечески говоря – взаимная ненависть. Но жизнь так переменчива и непредсказуема! Одно озарение, несколько писем, переговоры (это было взятие в плен, но опустим). Несколько лет догонялок, новые спутницы, похороны, сотни раз на грани жизни и смерти, гибель галактики, черные дыры призраки, временные коллапсы.
И одна недолгая встреча, повлекшая за собой вполне естественное продолжение – ребенка. Маленькую Квин – для друзей Куинни, последнюю из таймлордов. Долгая история, будем краткими.

Озарение, за ним искра в ночи, потом годы понеслись даже быстрее, чем раньше. Младенчество, детство, юность. Эх, если бы психологи работали с вечными существами, если бы. Для таймлордов сложно выделить те же ступени развития личности, которые подходят для людей. Мы говорим о временных периодах, конечно.

Есть точки пересечения в мелочах, вроде реакций на вкусную еду, приключения, потери. Изначальный вектор отличается, человек не может охватить своей памятью и воображением тысячи земных лет. Только предположить.

Представьте себе – почти два века воспитывать ребенка. Непросто, да? Уже лет в пятнадцать хочется выпнуть чадо подальше, пусть само лапками скребёт. Закон не позволяет, но как хочется. А тут представьте себе – пятнадцатилетний младенец. Буквально!

Ладно, опустим. Это было давно. А что же сейчас?
День рождения. Куинни уставилась на родителей поверх инопланетного фотоаппарата. Как работала эта штука – не знал никто на Земле.
Куинни обзавелась ей около полувека назад, потому что любила движущиеся фотографии. Они хранили память.
На совершеннолетие эти двое – ее родители – договорились вырастить для нее собственный корабль. Как? Куинни без понятия. Но ей не терпелось наконец путешествовать самостоятельно. Не на угнанной ТАРДИС, заботливо отправив мамочку в трёхдневный сон, а на своем собственном корабле. Вроде, он тоже получился из оставшихся в живых ТАРДИС. С такой жизнью, как у Куинни, поверишь почти во все.

Она росла как трава. Да, были лучшие наставники всех времён, путешествия, книги. Много книг. И новые спутницы Доктора. Всем им не терпелось повозиться с живущим на корабле ребенком. Когда она подросла, то желающих стало меньше. И у таймлордов есть переходный возраст. И здесь не ограничишься покраской волос, громкой музыкой и странными друзьями. Куинни уходила жить с разумными птицами, которые казались ей человечнее людей (пока не начали есть себе подобных), вмешивалась в ход истории, поджигала межпланетный рынок. Иногда она попадала в неприятности случайно, иногда – намеренно. Не стоит ее винить.

Если твои родители скачут по всей вселенной, едва вспоминая тебя, то быстро учишься привлекать их внимание. Когда она попадала в неприятности, кто-то из них прилетал ее спасти. А потом снова – всем плевать. Конечно, у них же есть дела поважнее. Притащат на корабль, отчитают, поссорятся. Все как обычно. Только ТАРДИС было не все равно.

Оба корабля изменились, когда родилась Куинни. Стали приспособлены для ребенка. В перерывах между занятиями и опасностями, в те моменты, когда родители не пытались друг друга прикончить, Куинни ползала по кораблям, висела на балках, ковырялась в механической начинке, наблюдала за миганием огоньков. ТАРДИС стали ей вроде нянек. Она могла дни напролет смотреть в ядро ТАРДИС, связанное с Оком Вселенной. В нем она видела бесконечность историй, которые были, будут или могли бы быть.

Тут мы и подходим к сути. И к проблеме. Куинни была не единственным подростком, чьи родители ненавидят друг друга, постоянно выдергивают дочь из одного мира в другой, строят друг другу козни, а порой – пытаются убить. Расклад, распространенный во Вселенной. Усложняло все то, что Куинни была одна. Как представитель своего вида. Единственный подросток-таймлорд.

Воспоминания нарезкой, будто солнечные зайчики, мелькали перед Куинни. Десятки спутниц Доктора и подручных Мастера, исторические личности, инопланетяне – лица, морды, маски, мониторы, жвала и снова лица, лица, лица. Ее жизнь с самого детства была проходным двором.

Как же называется резкая перемена в жизни? Всплеск? Вскрик? Взмах? Проклятье. Вот кем она стала для таймлордов – проклятьем.

Сегодня Доктор и Мастер собрались на ТАРДИС, чтобы отпраздновать ставосьмидесятилетие своей дочери. Именно такой срок для формирования новой ТАРДИС рассчитал Доктор. После этого дня Куинни будет свободна. Она станет симбиотом со своей ТАРДИС, сменит облик, сделает всем ручкой и отправится на другой край вселенной. Звонок по телефону раз в сто лет – максимум! Глупо надеяться, что они потерпят сегодня друг друга ради нее.
Невероятно, правда? Кто бы мог подумать, что у них будет дочь? Двое последних представителей своего рода, совсем одни на сотни лет. Нет, погодите, что-то такое написали на Земле, там было про дождь, гнев и радугу.
И вот, у Куинни день рождения.

Они на орбите Альфа Центавра, на столе вишнёвые пирожные, а Куинни пытается заставить своих родителей встать рядом для семейной фотографии. Она хотела запомнить день. Последний, который она проведет в их компании. Пусть живут, как жили до нее, хоть глотки друг другу грызут. Они сами выбрали сойтись, ее вины тут нет. Может, когда-нибудь они успокоятся, изменятся и захотят с ней общаться. Но не сейчас. Два века? Что это для семейной жизни таймлордов. Тридцать кризисов семейной жизни, если брать стандартный отрезок для человеческой семьи. И все они сумели пережить. Значит, поживут ещё.

Куинни махнула рукой, сгоняя двух упёртых, почти вечных, баранов друг к другу. Все же, когда-то они были друзьями. Пусть хотя бы ради одного фото встанут рядом. Для нее.
Скривившись, будто смотрели на сварку, Мастер и Доктор остановились друг от друга на расстоянии вытянутого локтя.
– И... – Куинни навела камеру, поставила таймер и побежала к родителям. Встав между ними, она притянула обоих к себе и... вспомнила слово, вот как называется озарение! Ей достаточно сказать, чтобы камера сработала. Сдвиг, мгновенное смещение затвора, как доброе напутствие, что всё получится. Она произнесла:
– Вспышка!